Ильф и Петров
Текст: Валерия Романова
Отчего люди берутся писать вдвоем? Почему они готовы ссориться, спорить, расходиться во мнениях и делить свое
единоличное право решать судьбу персонажа? А впоследствии делить лавры? Для чего такая головная боль двум разным человекам, добровольно согласившимся слиться в одно литературное целое?
Отчего люди берутся писать вдвоем? Почему они готовы ссориться, спорить, расходиться во мнениях и делить свое единоличное право решать судьбу персонажа? А впоследствии делить лавры? Для чего такая головная боль двум разным человекам, добровольно согласившимся слиться в одно литературное целое?
Текст: Валерия Романова
Отчего люди берутся писать вдвоем? Почему они готовы ссориться, спорить, расходиться во мнениях и делить свое единоличное право решать судьбу персонажа? А впоследствии делить лавры? Для чего такая головная боль двум разным человекам, добровольно согласившимся слиться в одно литературное целое?
Илья Ильф, Евгений Петров
«Очень трудно писать вдвоем, — утверждали Ильф и Петров в своей «Двойной автобиографии». — Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа)».
Они и вправду были очень разными. Один — поэт, меланхоличный, сдержанный, по-чеховски застенчивый. Другой — бывший инспектор угрозыска, энергичный сангвиник, брызжущий весельем и оптимизмом.
Ильфу нравились душевный беспорядок, разор. Петров любил уют. Ильф был скорее замкнутым, шутил редко, но очень едко и иронично, многие побаивались его умения пригвоздить одной фразой, одной интонацией. Петров же легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя, и за Ильфа; мог часами смешить народ и сам при этом смеялся. В Ильфе при знакомстве поражал мощный аналитический ум, а в Петрове — невероятное человеческое обаяние.
Забавная вещь: оба они выросли и родились в Одессе, но не подозревали о существовании друг друга до 1925 года, когда оба перебрались работать в Москву. Редакцию газеты «Гудок», где они впервые встретились, сейчас бы назвали культовым местом. Представьте себе прокуренную комнату, где сидели за длинными редакционными столами самые веселые и остроумные люди в тогдашней Москве — фельетонисты «Гудка» Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Семен Гехт и, разумеется, Ильф и Петров. То и дело захаживал Исаак Бабель. Можно только догадываться, что там была за атмосфера. В комнату, где работали фельетонисты, сотрудники заходили очень осторожно. Град острот, словесные пикировки, кипение мозга, литературные диспуты, безостановочное творчество и вечные розыгрыши.
Как-то Петров с Олешей послали редакционного фотографа, который сидел без дела и болтался у них под ногами, в наркомат путей сообщения — сфотографировать изобретателя Ньютона. Несчастный фотограф полдня бродил по разным управлениям наркомата, спрашивая: «Не у вас ли работает товарищ Ньютон?» Там тоже нашлись люди с юмором: «Это который Ньютон? Исаак Иваныч? Зайди, голубчик, в паровозное управление, он, кажется, у них работает». В другой раз фельетонисты хором убедили одного поэта в том, что стиль дактиль давно устарел и нынче можно писать птеродактилем. Редактор «Гудка» был человек понимающий. «Ребята, сук-кины дети! — объявлял он. — Ловите блох черт знает где, а что у вас под носом происходит, не видите. Посмотрите, как ваш друг Михаил Булгаков подписывает уже второй фельетон! “Г. П. Ухов”!»
Труднее всего было написать первую строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали друг друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого отношения к нашей теме. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями, какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга. И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг появлялась первая строчка — самая обыкновенная, ничем не замечательная строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения кончались. Мы знали по опыту: если есть первая фраза, дело пойдет, нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все равно не можем разойтись.
Евгений Петров.
«Из воспоминаний об Ильфе»
Булгаков получил по заслугам и стал раздраженно подписываться «Эмма Б.».
Ильф и Петров — это тоже псевдонимы. Настоящая фамилия Ильфа — Илья Арнольдович Файнзильберг. А Петров — псевдоним Евгения Петровича Катаева. Его старший брат Валентин Катаев работал в соседней комнате, подписываясь псевдонимом Старик Собакин.
Именно он и надоумил будущих соавторов писать вместе. «А давайте я буду вашим Дюма-отцом! А вы моими литературными неграми! Есть отличная тема!» «Говорите свою идею, Валюн», — ответил Ильф. И Катаев предложил идею со стульями.
«Двенадцать стульев» «негры» писали пять месяцев. Собственно, им и писать-то было негде. Ильф делил свою крошечную комнату с соседом-механиком, а у Петрова вообще не было жилья, ночевать он ходил к брату. Поэтому работать над романом они могли только в редакции, по вечерам, когда сотрудники расходились по домам и наступала тишина.
Технически процесс писания выполнял Петров — у него был лучше почерк. А Ильф ходил по комнате или полулежал в кресле, теребя прядь волос надо лбом.
Они сразу договорились, что ни
одно слово, ни одна фраза не могут быть написаны, пока каждый соавтор не согласится с этим куском текста, с этой фразой, с этим словом.
Артист Игорь Ильинский очень забавно и похоже изображал их совместную работу. Как Петров стучал ладонью по столу и запальчиво повторял с южнорусским акцентом: «По-моему, ужье можьно писать...» Как Ильф теребил волосы надо лбом и капризно возражал: «Это же неправда! Так не бывает!» И снова Петров: «А я говорю — можьно! Ужье можьно!..»
«В первый же день мы испытали ощущение, которое не покидало нас потом никогда, — писал в своих воспоминаниях Евгений Петров. — Ощущение трудности. Сочинять вдвоем было не вдвое легче, как это могло бы показаться в результате простого арифметического сложения, а в десять раз труднее. Мы отдавали друг другу весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а наблюдения поверхностными. Мы беспрерывно подвергали друг друга жесточайшей критике, тем более обидной, что преподносилась она в юмористической форме. За письменным столом мы забывали о жалости. Мы уходили домой в три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью».
Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что эпизодическое лицо.
Для него у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Но Бендер стал постепенно выпирать
из приготовленных для негорамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить.
К концу романа мы обращались с ним как с живым человеком и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу. Это верно, что мы поспорили о том, убивать Остапа или нет. Действительно, были приготовлены две бумажки. На одной из них мы изобразили череп и две косточки. И судьба великого комбинатора быларешена при помощи маленькой лотереи. Впоследствии мы очень досадовали на это легкомыслие, которое можно было объяснить лишь молодостью и слишком большим запасом веселья.
Григорий Белых и Леонид Пантелеев
«“Республику ШКиД” мы писали весело, не задумываясь, как бог на душу положит… — вспоминал Л. Пантелеев. — Мы с Гришей написали ее за два с половиной месяца. Нам ничего не надо было сочинять. Мы просто вспоминали и записывали то, что еще так живо хранила наша мальчишеская память. Ведь очень мало времени прошло с тех пор, как мы оставили стены Шкиды».
Надо сказать, что у каждого из почтенных соавторов (одному было 17, а другому 19 лет) к моменту написания повести уже имелся немалый литературный опыт. Алеша Еремеев, он же Ленька Пантелеев, еще в 9 лет начал сочинять стихи, пьесы и приключенческие рассказы. А Гриша Белых (Янкель) бросил школу, как только убедился, что его познаний вполне хватает, чтобы читать книги и пробовать писать самому. Правда, от прозы жизни никуда не деться: в дошкидский период Белых таскал тяжелую кладь и воровал по мелочи, а Еремеев промышлял авантюрами с рулеткой и мелкой торговлей. Все самое интересное началось, когда два этих беспризорника-интеллектуала попали в школу имени Достоевского. Да собственно, в Шкиде все были такие. Это удивительное заведение впоследствии сравнивали то с дореволюционной бурсой, то с пушкинским лицеем. Бузотеры-беспризорники занимались в школе с упоением. Писали стихи, учили иностранные языки, ставили пьесы, выпускали свои газеты и журналы. «Кто поверит теперь, — говорится в одной из глав, — что в годы войны, голодовки и бумажного кризиса в шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек выходило шестьдесят периодических изданий — всех сортов, типов и направлений».
Хронику нищей, сумасшедшей и прекрасной жизни в школе имени Ф. М. Достоевского предложил написать Белых. К тому моменту друзья уже два года как покинули альма-матер. Будущие летописцы Шкиды наскребли денег, купили махорки, пшена, сахара, чая и, запершись в Гришиной комнате, приступили к делу. Узкая комната с окном, выходящим на задний двор, две койки и небольшой стол — больше им ничего не было нужно.
Они сразу задумали 32 сюжета и разделили их пополам. Таким образом, каждому автору предстояло написать 16 глав. Поскольку Пантелеев попал в школу позже Янкеля, первые десять глав пришлись на Григория Белых. Впоследствии Алексей Иванович охотно приписывал успех книжки своему соавтору: именно первые главы сконцентрировали все самое яркое, неожиданное, конфликтное и взрывное, чем отличалась Шкида, и мгновенно приковывали внимание читателя.
Юные соавторы, конечно, не подозревали, что их ожидает такой шумный успех. Более того, написав книгу, они понятия не имели, куда ее нести. Единственным «литературным» деятелем, которого ребята знали лично, была товарищ Лилина — заведующая отделом народного образования. Она пару раз присутствовала на торжественных вечерах в Шкиде. Пантелеев хорошо запомнил выражение ужаса на лице товарища Лилиной, когда она увидела пухлую рукопись, которую к ней приволокли два бывших детдомовца, и поняла, что ей придется это читать. «Конечно, только по доброте душевной, из жалости она согласилась оставить у себя эту махину».
Соавторам повезло дважды. Лилина не просто прочла повесть, как обещала. Но еще и оказалась заведующей ленинградским Госиздатом, где в то время работали Самуил Маршак, Евгений Шварц и Борис Житков. Она тут же передала рукопись профессионалам.
…Их искали по всему городу. Белых и Пантелеев не удосужились оставить даже адреса, мало того, выйдя из кабинета Лилиной, они крепко поссорились. Белых заявил, что идея нести сюда рукопись была от начала до конца идиотской, и он даже не намерен позориться и узнавать о результатах. Пантелеев однако же не выдержал и через месяц, тайком от Гриши, все-таки пришел в Наробраз. Секретарша, увидев его, завопила: «Он! Он! Пришел наконец-то! Куда же вы пропали! Где же ваш соавтор?» Целый час Лилина водила его по коридору туда-сюда, рассказывая, как хороша вышла книга. Ничего не соображающий от волнения Пантелеев машинально засунул в коробок зажженную спичку, и коробок шумно взорвался, опалив ему руку, которую потом лечили всем Наробразом.
«Все сотрудники редакции читали и перечитывали эту объемистую рукопись и про себя, и вслух, — вспоминал Маршак. — Вслед за рукописью в редакцию явились и сами авторы, на первых порах неразговорчивые и хмурые. Они были, конечно, рады приветливому приему, но не слишком охотно соглашались вносить какие-либо изменения в свой текст».
Скоро из библиотек стали приходить сведения, что повесть читают запоем, берут нарасхват. Восторженно откликнулся Горький, назвав повесть «преоригинальной, живой, веселой, жуткой».
Зато Надежда Крупская разнесла книгу в пух и прах. «Республика ШКиД» совершенно не понравилась Макаренко, которого возмутило любование экзотикой беспризорщины. «Собственно говоря, эта книга есть добросовестная картина педагогической неудачи», — сурово писал Антон Семенович.
В 1960 году режиссер Геннадий Полока поставил по книге фильм с одноименным названием.
Картина также стала невероятно популярной благодаря режиссуре, актерам, музыке. Леониду Пантелееву фильм не понравился. Прочитав сценарий, он разнервничался, выставил около 200 замечаний.
Но на студии «Ленфильм» проигнорировали претензии Пантелеева. «Шкида не была институтом благородных девиц, — писал он. — Сюда привозили со всех концов Петрограда самых отъявленных бузовиков и головорезов, процветали воровство, картежные игры, ростовщичество. Но было и другое — то, что позволило Маршаку сравнить нашу школу Достоевского с Царскосельским лицеем. Мы учились,
и учились охотно, без принуждения, по 10 часов в день. Мы много и с увлечением читали, писали стихи. Ничего этого, или почти ничего, в фильме нет».
Тем не менее «добросовестная картина неудачи» пользовалась огромным успехом. Соавторы давно уже писали поврозь, а их совместное творение ежегодно переиздавалось в течение десяти лет.
А в 1936 году все закончилось. Григорий Белых был арестован по статье 58-10 за антисоветскую пропаганду и агитацию. Судьбу молодого литератора решило одно-единственное стихотворение «Два великих», посвященное строительству Беломорканала, который, как известно, строили заключенные. В стихах приведен диалог Сталина и Петра Первого. Слова Петра: «...Сдаюсь, сдаюсь, Иосиф Первый. / Мою идею о канале / Вы, не жалея сил чужих, /Весьма блестяще доконали. / Я ж был идеями богат, / Но не был так богат рабами».
В «органы» настучал муж сестры Григория. Белых по бедности не платил ему за квартиру, и родственник решил проучить «писаку», передав тетрадь со стихами куда следует. Тогда это было в порядке вещей: решать мелкие бытовые проблемы с помощью доносов в НКВД.
Янкелю дали три года. Дома остались жена и двухгодовалая дочка.
Верный Пантелеев пытался хлопотать за него, строчил телеграммы Сталину, посылал в тюрьму деньги и передачи. Они переписывались все три года. «Трудно мне будет сунуться в Ленинград. Таких, как я, и с намордником не велено подпускать к триумфальным аркам Питера… Ну что ж, лучше смеяться, чем вешаться», — бодрился Белых. Жена, добившаяся наконец с ним свидания, в панике написала Пантелееву: «Боюсь, что он живым не выйдет. По-моему, ему просто жрать нечего, хотя он скрывает это от меня». А еще Гриша скрывал, что врачи обнаружили у него вторую стадию туберкулеза. Последнее его письмо Пантелееву: «Сталину писать не надо, ничего не выйдет, время неподходящее… Надеялся я на свидание с тобой. Посидеть бы на табуреточке и поговорить с тобой о самых простых вещах... Разве нечего нам сказать о задуманном, об испорченном, о дурном и хорошем, чем несет в воздухе…» Силы покидали его. Последняя фраза была написана корявыми прыгающими буквами: «Все кончено...»
Григорий Белых умер в 1938 году в тюремной больнице, едва достигнув 30 лет. Пантелеев стал известным писателем и пережил своего товарища на полвека.
«Республика ШКиД» была надолго изъята из употребления. Пантелееву неоднократно предлагали переиздать книгу с тем условием, чтобы на титуле была только его фамилия. Но Алексей Иванович не разрешал печатать ее без имени своего сгинувшего соавтора. Легендарная повесть вновь увидела свет лишь в 1960 году, после того как Белых был посмертно реабилитирован.
Текст: Валерия Романова
Отчего люди берутся писать вдвоем? Почему они готовы ссориться, спорить, расходиться во мнениях и делить свое единоличное право решать судьбу персонажа? А впоследствии делить лавры? Для чего такая головная боль двум разным человекам, добровольно согласившимся слиться в одно литературное целое?
Илья Ильф, Евгений Петров
«Очень трудно писать вдвоем, — утверждали Ильф и Петров в своей «Двойной автобиографии». — Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа)».
Они и вправду были очень разными. Один — поэт, меланхоличный, сдержанный, по-чеховски застенчивый. Другой — бывший инспектор угрозыска, энергичный сангвиник, брызжущий весельем и оптимизмом.
Ильфу нравились душевный беспорядок, разор. Петров любил уют. Ильф был скорее замкнутым, шутил редко, но очень едко и иронично, многие побаивались его умения пригвоздить одной фразой, одной интонацией. Петров же легко сходился с разными людьми; на собраниях выступал и за себя, и за Ильфа; мог часами смешить народ и сам при этом смеялся. В Ильфе при знакомстве поражал мощный аналитический ум, а в Петрове — невероятное человеческое обаяние.
Забавная вещь: оба они выросли и родились в Одессе, но не подозревали о существовании друг друга до 1925 года, когда оба перебрались работать в Москву. Редакцию газеты «Гудок», где они впервые встретились, сейчас бы назвали культовым местом. Представьте себе прокуренную комнату, где сидели за длинными редакционными столами самые веселые и остроумные люди в тогдашней Москве — фельетонисты «Гудка» Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Семен Гехт и, разумеется, Ильф и Петров. То и дело захаживал Исаак Бабель. Можно только догадываться, что там была за атмосфера. В комнату, где работали фельетонисты, сотрудники заходили очень осторожно. Град острот, словесные пикировки, кипение мозга, литературные диспуты, безостановочное творчество и вечные розыгрыши.
Как-то Петров с Олешей послали редакционного фотографа, который сидел без дела и болтался у них под ногами, в наркомат путей сообщения — сфотографировать изобретателя Ньютона. Несчастный фотограф полдня бродил по разным управлениям наркомата, спрашивая: «Не у вас ли работает товарищ Ньютон?» Там тоже нашлись люди с юмором: «Это который Ньютон? Исаак Иваныч? Зайди, голубчик, в паровозное управление, он, кажется, у них работает». В другой раз фельетонисты хором убедили одного поэта в том, что стиль дактиль давно устарел и нынче можно писать птеродактилем. Редактор «Гудка» был человек понимающий. «Ребята, сук-кины дети! — объявлял он. — Ловите блох черт знает где, а что у вас под носом происходит, не видите. Посмотрите, как ваш друг Михаил Булгаков подписывает уже второй фельетон! “Г. П. Ухов”!»
Труднее всего было написать первую строчку. Это были мучительные дни. Мы нервничали, сердились, понукали друг друга, потом замолкали на целые часы, не в силах выдавить ни слова, потом вдруг принимались оживленно болтать о чем-нибудь не имеющем никакого отношения к нашей теме. Потом замолкали снова. Мы казались себе самыми гадкими лентяями, какие только могут существовать на свете. Мы казались себе беспредельно бездарными и глупыми. Нам противно было смотреть друг на друга. И обычно, когда такое мучительное состояние достигало предела, вдруг появлялась первая строчка — самая обыкновенная, ничем не замечательная строчка. Ее произносил один из нас довольно неуверенно. Другой с кислым видом исправлял ее немного. Строчку записывали. И тотчас же все мучения кончались. Мы знали по опыту: если есть первая фраза, дело пойдет, нам нельзя ссориться, это бессмысленно. Ведь мы все равно не можем разойтись.
Евгений Петров.
«Из воспоминаний об Ильфе»
Булгаков получил по заслугам и стал раздраженно подписываться «Эмма Б.».
Ильф и Петров — это тоже псевдонимы. Настоящая фамилия Ильфа — Илья Арнольдович Файнзильберг. А Петров — псевдоним Евгения Петровича Катаева. Его старший брат Валентин Катаев работал в соседней комнате, подписываясь псевдонимом Старик Собакин.
Именно он и надоумил будущих соавторов писать вместе. «А давайте я буду вашим Дюма-отцом! А вы моими литературными неграми! Есть отличная тема!» «Говорите свою идею, Валюн», — ответил Ильф. И Катаев предложил идею со стульями.
«Двенадцать стульев» «негры» писали пять месяцев. Собственно, им и писать-то было негде. Ильф делил свою крошечную комнату с соседом-механиком, а у Петрова вообще не было жилья, ночевать он ходил к брату. Поэтому работать над романом они могли только в редакции, по вечерам, когда сотрудники расходились по домам и наступала тишина.
Технически процесс писания выполнял Петров — у него был лучше почерк. А Ильф ходил по комнате или полулежал в кресле, теребя прядь волос надо лбом.
Они сразу договорились, что ни
одно слово, ни одна фраза не могут быть написаны, пока каждый соавтор не согласится с этим куском текста, с этой фразой, с этим словом.
Артист Игорь Ильинский очень забавно и похоже изображал их совместную работу. Как Петров стучал ладонью по столу и запальчиво повторял с южнорусским акцентом: «По-моему, ужье можьно писать...» Как Ильф теребил волосы надо лбом и капризно возражал: «Это же неправда! Так не бывает!» И снова Петров: «А я говорю — можьно! Ужье можьно!..»
«В первый же день мы испытали ощущение, которое не покидало нас потом никогда, — писал в своих воспоминаниях Евгений Петров. — Ощущение трудности. Сочинять вдвоем было не вдвое легче, как это могло бы показаться в результате простого арифметического сложения, а в десять раз труднее. Мы отдавали друг другу весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а наблюдения поверхностными. Мы беспрерывно подвергали друг друга жесточайшей критике, тем более обидной, что преподносилась она в юмористической форме. За письменным столом мы забывали о жалости. Мы уходили домой в три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью».
Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что эпизодическое лицо.
Для него у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Но Бендер стал постепенно выпирать
из приготовленных для негорамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить.
К концу романа мы обращались с ним как с живым человеком и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу. Это верно, что мы поспорили о том, убивать Остапа или нет. Действительно, были приготовлены две бумажки. На одной из них мы изобразили череп и две косточки. И судьба великого комбинатора быларешена при помощи маленькой лотереи. Впоследствии мы очень досадовали на это легкомыслие, которое можно было объяснить лишь молодостью и слишком большим запасом веселья.
Григорий Белых и Леонид Пантелеев
«“Республику ШКиД” мы писали весело, не задумываясь, как бог на душу положит… — вспоминал Л. Пантелеев. — Мы с Гришей написали ее за два с половиной месяца. Нам ничего не надо было сочинять. Мы просто вспоминали и записывали то, что еще так живо хранила наша мальчишеская память. Ведь очень мало времени прошло с тех пор, как мы оставили стены Шкиды».
Надо сказать, что у каждого из почтенных соавторов (одному было 17, а другому 19 лет) к моменту написания повести уже имелся немалый литературный опыт. Алеша Еремеев, он же Ленька Пантелеев, еще в 9 лет начал сочинять стихи, пьесы и приключенческие рассказы. А Гриша Белых (Янкель) бросил школу, как только убедился, что его познаний вполне хватает, чтобы читать книги и пробовать писать самому. Правда, от прозы жизни никуда не деться: в дошкидский период Белых таскал тяжелую кладь и воровал по мелочи, а Еремеев промышлял авантюрами с рулеткой и мелкой торговлей. Все самое интересное началось, когда два этих беспризорника-интеллектуала попали в школу имени Достоевского. Да собственно, в Шкиде все были такие. Это удивительное заведение впоследствии сравнивали то с дореволюционной бурсой, то с пушкинским лицеем. Бузотеры-беспризорники занимались в школе с упоением. Писали стихи, учили иностранные языки, ставили пьесы, выпускали свои газеты и журналы. «Кто поверит теперь, — говорится в одной из глав, — что в годы войны, голодовки и бумажного кризиса в шкидской маленькой республике с населением в шестьдесят человек выходило шестьдесят периодических изданий — всех сортов, типов и направлений».
Хронику нищей, сумасшедшей и прекрасной жизни в школе имени Ф. М. Достоевского предложил написать Белых. К тому моменту друзья уже два года как покинули альма-матер. Будущие летописцы Шкиды наскребли денег, купили махорки, пшена, сахара, чая и, запершись в Гришиной комнате, приступили к делу. Узкая комната с окном, выходящим на задний двор, две койки и небольшой стол — больше им ничего не было нужно.
Они сразу задумали 32 сюжета и разделили их пополам. Таким образом, каждому автору предстояло написать 16 глав. Поскольку Пантелеев попал в школу позже Янкеля, первые десять глав пришлись на Григория Белых. Впоследствии Алексей Иванович охотно приписывал успех книжки своему соавтору: именно первые главы сконцентрировали все самое яркое, неожиданное, конфликтное и взрывное, чем отличалась Шкида, и мгновенно приковывали внимание читателя.
Юные соавторы, конечно, не подозревали, что их ожидает такой шумный успех. Более того, написав книгу, они понятия не имели, куда ее нести. Единственным «литературным» деятелем, которого ребята знали лично, была товарищ Лилина — заведующая отделом народного образования. Она пару раз присутствовала на торжественных вечерах в Шкиде. Пантелеев хорошо запомнил выражение ужаса на лице товарища Лилиной, когда она увидела пухлую рукопись, которую к ней приволокли два бывших детдомовца, и поняла, что ей придется это читать. «Конечно, только по доброте душевной, из жалости она согласилась оставить у себя эту махину».
Соавторам повезло дважды. Лилина не просто прочла повесть, как обещала. Но еще и оказалась заведующей ленинградским Госиздатом, где в то время работали Самуил Маршак, Евгений Шварц и Борис Житков. Она тут же передала рукопись профессионалам.
…Их искали по всему городу. Белых и Пантелеев не удосужились оставить даже адреса, мало того, выйдя из кабинета Лилиной, они крепко поссорились. Белых заявил, что идея нести сюда рукопись была от начала до конца идиотской, и он даже не намерен позориться и узнавать о результатах. Пантелеев однако же не выдержал и через месяц, тайком от Гриши, все-таки пришел в Наробраз. Секретарша, увидев его, завопила: «Он! Он! Пришел наконец-то! Куда же вы пропали! Где же ваш соавтор?» Целый час Лилина водила его по коридору туда-сюда, рассказывая, как хороша вышла книга. Ничего не соображающий от волнения Пантелеев машинально засунул в коробок зажженную спичку, и коробок шумно взорвался, опалив ему руку, которую потом лечили всем Наробразом.
«Все сотрудники редакции читали и перечитывали эту объемистую рукопись и про себя, и вслух, — вспоминал Маршак. — Вслед за рукописью в редакцию явились и сами авторы, на первых порах неразговорчивые и хмурые. Они были, конечно, рады приветливому приему, но не слишком охотно соглашались вносить какие-либо изменения в свой текст».
Скоро из библиотек стали приходить сведения, что повесть читают запоем, берут нарасхват. Восторженно откликнулся Горький, назвав повесть «преоригинальной, живой, веселой, жуткой».
Зато Надежда Крупская разнесла книгу в пух и прах. «Республика ШКиД» совершенно не понравилась Макаренко, которого возмутило любование экзотикой беспризорщины. «Собственно говоря, эта книга есть добросовестная картина педагогической неудачи», — сурово писал Антон Семенович.
В 1960 году режиссер Геннадий Полока поставил по книге фильм с одноименным названием.
Картина также стала невероятно популярной благодаря режиссуре, актерам, музыке. Леониду Пантелееву фильм не понравился. Прочитав сценарий, он разнервничался, выставил около 200 замечаний.
Но на студии «Ленфильм» проигнорировали претензии Пантелеева. «Шкида не была институтом благородных девиц, — писал он. — Сюда привозили со всех концов Петрограда самых отъявленных бузовиков и головорезов, процветали воровство, картежные игры, ростовщичество. Но было и другое — то, что позволило Маршаку сравнить нашу школу Достоевского с Царскосельским лицеем. Мы учились,
и учились охотно, без принуждения, по 10 часов в день. Мы много и с увлечением читали, писали стихи. Ничего этого, или почти ничего, в фильме нет».
Тем не менее «добросовестная картина неудачи» пользовалась огромным успехом. Соавторы давно уже писали поврозь, а их совместное творение ежегодно переиздавалось в течение десяти лет.
А в 1936 году все закончилось. Григорий Белых был арестован по статье 58-10 за антисоветскую пропаганду и агитацию. Судьбу молодого литератора решило одно-единственное стихотворение «Два великих», посвященное строительству Беломорканала, который, как известно, строили заключенные. В стихах приведен диалог Сталина и Петра Первого. Слова Петра: «...Сдаюсь, сдаюсь, Иосиф Первый. / Мою идею о канале / Вы, не жалея сил чужих, /Весьма блестяще доконали. / Я ж был идеями богат, / Но не был так богат рабами».
В «органы» настучал муж сестры Григория. Белых по бедности не платил ему за квартиру, и родственник решил проучить «писаку», передав тетрадь со стихами куда следует. Тогда это было в порядке вещей: решать мелкие бытовые проблемы с помощью доносов в НКВД.
Янкелю дали три года. Дома остались жена и двухгодовалая дочка.
Верный Пантелеев пытался хлопотать за него, строчил телеграммы Сталину, посылал в тюрьму деньги и передачи. Они переписывались все три года. «Трудно мне будет сунуться в Ленинград. Таких, как я, и с намордником не велено подпускать к триумфальным аркам Питера… Ну что ж, лучше смеяться, чем вешаться», — бодрился Белых. Жена, добившаяся наконец с ним свидания, в панике написала Пантелееву: «Боюсь, что он живым не выйдет. По-моему, ему просто жрать нечего, хотя он скрывает это от меня». А еще Гриша скрывал, что врачи обнаружили у него вторую стадию туберкулеза. Последнее его письмо Пантелееву: «Сталину писать не надо, ничего не выйдет, время неподходящее… Надеялся я на свидание с тобой. Посидеть бы на табуреточке и поговорить с тобой о самых простых вещах... Разве нечего нам сказать о задуманном, об испорченном, о дурном и хорошем, чем несет в воздухе…» Силы покидали его. Последняя фраза была написана корявыми прыгающими буквами: «Все кончено...»
Григорий Белых умер в 1938 году в тюремной больнице, едва достигнув 30 лет. Пантелеев стал известным писателем и пережил своего товарища на полвека.
«Республика ШКиД» была надолго изъята из употребления. Пантелееву неоднократно предлагали переиздать книгу с тем условием, чтобы на титуле была только его фамилия. Но Алексей Иванович не разрешал печатать ее без имени своего сгинувшего соавтора. Легендарная повесть вновь увидела свет лишь в 1960 году, после того как Белых был посмертно реабилитирован.
